Воздух с силой тока — холодный, мощный; мерзлая земля; утро накинуло на плоскость города туманное покрывало; черные окна зданий, за ними еще спят соседи. Семь утра, солнце еще у горизонта, оно не успело подняться, встало только час назад, и на речке, над которой поднимается пар, чистят перья три утки. Это последние утки, скоро и они улетят на юг, покинут Сибирь, покинут тебя, этот пруд, реку, город, твою жизнь… Осень только началась, а ты уже чувствуешь, как тебя будет знобить зимой, — кончился этап жизни, еще один, но жизнь продолжается, а лето уже история. Осень. Сентябрь. Желтые листья, теплые кофты, горячий чай в кружке, нет охоты просыпаться ранними утрами. Хочется спать.
Тебе пять лет
И ты живешь в деревне, еще даже не понимаешь, что сентябрь — это конец одного сезона и начало другого. Для тебя здесь нет особой разницы, ты всё равно просыпаешься как можно раньше, мешаешь своим визгом подремать еще немного отцу, у которого есть еще часик перед подъемом. Но мама-то уже встала, ты ее разбудил, когда открывал крохотными ручками увесистую дверцу холодильника, потому что хочешь достать с нижней полки трехлитровую банку настоящего, вкусного, холодного молока, и этой дверцей ударяешь по подоконнику — дзинь! — вибрация содержимого холодильника и вибрация подоконника разнеслись по всему дому.
И твоя мама, аккуратно, чтобы не разбудить отца, медленно поднимает одеяло, тихонько вылезает, ступает на ковер, она со взъерошенными волосами, и смотрит на тебя сонно, а ты из кухни на нее — с улыбкой. Только бы позавтракать, почистить зубы, умыться и одеться на прогулку. Мама тебя, конечно, сейчас понимает, но не так, как ты сам себя понимаешь.
Молоко на столе, а еще — печенье, горячая рисовая каша и вчерашние фаршированные кабачки. В них смысла особого не было, но ведь вчера они тебе так понравились, что не смог устоять, чтобы и сегодня их не вкусить на завтрак. Пару штучек. И вот, когда трапеза подошла к своему логическому завершению, а папа твой там, на разложенном диване, начинает потягиваться, мама смотрит на него, сидя рядом с тобой, нога на ногу, в руке дымится кружка с кофе, локоть на столе, смотрит исподлобья на отца, говорит: «Доброе утро…»
И тут ты слышишь, как на улице уже пищат соседские дети, они в свитерах, высоких резиновых ботиночках, какую-то палку друг у друга отбирают. И среди ребятишек — в желтой шапочке голубоглазая девочка, она тебе так нравится. Ты улыбнулся, утер рот, сказал маме «спасибо» и побежал в комнату одеваться.
Теплая одежда в это время суток, в это время года — первого сентября — нужна. Так мама говорит, а станет теплей, заноси ее обратно. И вот она, осень на улице, прохладная… Восемь утра, почти желтая речка через квартал несет в твою сторону редкие облака пара. И ребятишки вокруг тебя, ты вокруг них, никто не сонный, а девочка с голубыми глазами и в желтой шапочке особенно красивая, ты на нее почти не смотришь, однако стесняешься.
Тебе шестнадцать лет
И тебя не может разбудить будильник, но тормошит мама, устала уже тебе повторять, что нужно вставать, сегодня первое сентября, а ты перешел в одиннадцатый класс. А ты ворчишь. Школа глупая! Надоела, спасу нет! Потерял смысл там торчать еще год назад, когда торчал в ней десять лет, а сейчас уже одиннадцатый пойдет — да сколько можно!
Не понимаешь, кто придумал проводить линейку в десять утра, ведь просыпаться нужно, чтобы хорошенько к ней подготовиться, как мама говорит, в восемь утра. Хотя она вообще вставала все эти годы первого сентября в шесть. Вот только сегодня не получилось раньше подняться: твоя мама уже подустала, у нее тяжелая работа, а отца нет рядом — он живет с другой женщиной, остался в деревне. А ты уехал в город. Тут вокруг бетон, есть деревья, но не столько, сколько их было в детстве, там, в деревне.
Хотя уже давно не вспоминаешь о них, о соснах, тополях, елях и что там еще росло, тебя вполне устраивает и столько деревьев, сколько может предложить город, — потому что у тебя уже давно другие интересы. Завтракаешь без особого энтузиазма, в рационе вареные куриные яйца, молоко, как и в детстве, только теперь пастеризованное, невкусное какое-то.
Мама сейчас бегает по квартире, она не может найти место, куда забросила твои школьные туфли, а ты тем более не понимаешь, где твои школьные туфли, всё лето в кроссовках гонял. Потом гладишь рубашку. На твой голове кавардак, на маминой — всё в норме, но тебя твой внешний вид сегодня волнует куда меньше, чем маму, поэтому она кричит: «Иди смочи волосы, расчешись, не позорь меня!»
А ты знаешь, что вы сегодня с пацанами будете выпивать на крыше, после линейки, после всей этой школьной чепухи: классный час, вручение цветов учителям, смешки в шеренге перед выступающими. Еще ты со смешком, таким глупым, подмечаешь, что у твоих одноклассниц за лето увеличилась грудь, отчетливей теперь штрихи их талий, — в общем, симпатичней девчонки теперь, хотя все равно какие-то нескладные, заключаешь ты.
А по пацанам ты соскучился даже, еще вчера ты их видеть не хотел, не хотел идти на линейку, однако прикольно здесь, что ли. Посмеялись, побеседовали, а после школы вы идете к тебе во двор и поднимаетесь на крышу — завтра вам на уроки. Очередной учебный год, последний год, потом университет. Хоть это радует, перемены жизненные наступят через триста шестьдесят пять дней. А осень всё еще прохладная, на крыше это особенно чувствуется.
Тебе двадцать пять лет
И ты, как сонная сова, просто обалдел! А чего это, лето уже прошло? Вот только вчера май кончался и ты снимал новостной сюжет о выпускниках. Куда так время летит? Работаешь в редакции, пишешь в газету каждую неделю, каждый день с девяти утра и до позднего вечера на работе. А школьная линейка-то, ты помнишь, начиналась в десять утра, почему рабочий день с девяти? И каждый день, так каждый день.
Снимаешь школьную линейку в Абакане, вспоминаешь свои линейки, слышишь, как пацаны обсуждают девчонок, видишь, как они ерзают в шеренге. Небольшие толпучки у школьного фасада, ребята обсуждают свое лето, общаются с улыбками, со смехом, как ты общался тогда, в свою школьную бытность.
А сентябрь и его холодный осенний воздух в этом году ты ощутил как-то слабо, да стало не так жарко, как было в июле. Да, сейчас что-то изменилось, но что? Листья вроде бы еще зеленые, как месяц назад, или нет? Вроде и желтые есть, вроде вот в лужах лежат — которые опали. Но когда этот момент настал? Ты проморгал Рубикон.
Раньше, когда ты еще иначе воспринимал время, еще не был так ежедневно занят и больше смотрел по сторонам, чтобы изучить места, где обитаешь, как можно тщательней, ты написал такие строчки: «Еще вчера на закате я выходил на балкон и видел желтые кроны тополей над домами, а пару часов назад поднялся ветер и забарабанил дождь. Сейчас эти деревья голые, а их листва лежит вдоль мокрых улиц. Свинцовое небо, сыпучий туман в горах. Впервые в жизни я поймал этот момент, когда что-то проходит и зарождается новое. Пару часов назад умерла золотая осень. И серость крадется в город».
Но не скоро тебе снова такое написать — ты пишешь другое, не скоро еще увидишь подобные метаморфозы в природе, твой взгляд направлен на другое. Никогда больше не увидишь осень как в пятилетнем возрасте, не увидишь ее и будучи школьником. Сейчас она иная для тебя — от нее мало что зависит в жизни теперь.
Но скоро, может, не совсем скоро, но все же — у тебя появятся дети, ты будешь так же вставать, как твоя мама вставала, чтобы налить ребенку молока, чтобы накормить, и будешь смотреть, как он отнимает какую-то палку у соседских детей, а они смеются, хотя на часах восемь утра. Будешь пить кофе, молча сидя за столом, и смотреть на своего ребенка, а он уже подросток, с неохотой идет в одиннадцатый класс. Но и он чувствует эту осень иначе. Зато ты точно знаешь: в пятьдесят лет ты ее полюбишь и осень для тебя обретет сакральный смысл — через смерть новая жизнь, принцип феникса, принцип радости от жизни, несмотря на погоду, на холод, на работу.
Твоей маме сейчас пятьдесят — и она поняла это.
Владислав КОНСТАНТИНОВ
Фото из открытых источников