Иван Байкалов — участник Великой Отечественной войны, гвардии подполковник в отставке. Предлагаем вниманию читателей воспоминания фронтовика, которые записал житель Абакана Сергей Байкалов. В этих воспоминаниях — живая история нашего Отечества. И людям, о которых пойдет речь, выпало на долю защищать свою родину от фашистов.
Свою первую военную зиму (1941/1942 гг.) мне довелось воевать рядовым красноармейцем сначала под Москвой в составе Западного фронта. После того, как советские войска немцев отогнали от столицы нашей Родины, наше подразделение вывели в тыл, где батальон снова пополнили сибиряками и перебросили несколько севернее, под г. Старая Русса. Так наше подразделение оказалось в составе Северо-Западного фронта. Вместе с другими бойцами нашего подразделения эту суровую военную зиму я провел на передовой, в пехоте, но снова в составе батальона лыжников, в «снежной кавалерии», как в шутку звали бойцовлыжников наши отцы-командиры.
Необходимо сделать небольшое отступление. Еще во время моего нахождения в тылу, в военном училище, из сообщений по радио и из газет у меня сложился свой собственный образ немецкого вояки, фанатично преданного Гитлеру, откормленного и надменного. Были сообщения, что немецкие офицеры и солдаты отказывались разговаривать с русскими, даже попав в русский плен. И совсем иным предстал перед моими глазами реальный противник в этих боях под Москвой. Вот теперь я своими глазами увидел «непобедимую» фашистскую армию. Пленные фрицы зимой 1941/42 гг. являли собой жалкое зрелище: грязные, оборванные и завшивленные, обмотанные различным награбленным тряпьем — особенно их головы, плечи и ноги. Многие из них были сильно обморожены. Недаром осенью первого года войны командующий группой немецких армий «Центр», немецкий фельдмаршал Феодор фон Бок, с тоской написал в своем дневнике 25 октября 1941 года: «В целом все это удручает. Раздирание на части группы армий плюс отвратительная погода и сильные морозы привели к тому, что мы крепко застряли под Москвой. А русские тем временем выигрывают время для пополнения своих изрядно ослабленных пехотных дивизий личным составом и усилением своей обороны, тем более что теперь в их руках уже большая часть автомобильных и железных дорог вокруг Москвы. Хуже и быть не может…»
Как очевидец тех далеких грозных событий свидетельствую: действительно, многие немецкие транспортные колонны были укомплектованы техникой на пневматическом ходу. Их подрессоренные повозки тащили по русской непролазной грязи лошади-тяжеловозы европейских пород, которые в условиях русского бездорожья и суровой зимы очень быстро становились совершенно непригодными для подобной тяжелой работы. Надо помнить, что транспорт многих как немецких, так и большинства советских пехотных дивизий и многих артиллерийских полков и дивизионов во время Великой Отечественной войны 1941–45 гг. чаще всего был гужевым — на конной тяге. Причем, если в нашей стрелковой дивизии по штату было положено 2740 лошадей, то в немецкой пехотной дивизии — 4842. То есть почти в 1,8 раза больше. Когда же наступила холодная и промозглая осень 1941 года, то гитлеровцы стали гоняться за неказистыми русскими телегами с узкими колесами. По той простой причине, что широкие шины пневматических немецких колес грязь мнут, она налипает на колеса, и они буквально вязнут в этой непроходимой грязище. При этом лошади, запряженные в такие повозки, быстро выбиваются из сил. А узкое колесо русской телеги эту самую грязь режет, поэтому наши лошади с трудом, но все равно тянут и тянут по ней свою ношу. Потому что на широкое колесо грязи налипает много больше, чем на узкое, и оно, врезаясь в грязь, всетаки прокладывает себе дорогу даже в непроходимых условиях бездорожья…
Одно несомненно, и я хотел бы, чтобы мои нынешние современные читатели, в большинстве своем видевшие войну только в кинофильмах да на картинках, знали об этом из первых уст: немецкая армия, собираясь в поход на восток, чтобы покорить нашу страну, была в значительной части механизирована и до зубов вооружена. Добавьте сюда технику, которая была получена немцами в Польше и Чехословакии. Кстати, об этом мало кто говорит, боясь обидеть поляков, чехов и словаков, но именно их техникой и вооружением в момент нападения Германии на Советский Союз в июне 1941 года были вооружены не менее 22 немецких дивизий. Значит, дело не только в высокой степени моторизации немецких частей, а в полной неприспособленности немцев и их многочисленных европейских союзников к особенностям нашего сурового климата и русского деревенского быта.
Поэтому немецкий вермахт откатывался от Москвы вовсе не от мороза, а под сильнейшими ударами советских войск, которые, несмотря на эти же самые морозы, перешли 5 декабря 1941 года в стремительное контрнаступление и погнали недруга от стен Москвы. Мифы недругов о том, что температура в Подмосковье зимой 1941/42 года достигала минусовых отметок в 52 градуса по Цельсию, не выдерживают никакой критики. Мифы никогда не перестанут быть мифами. Прежде всего, еще и потому, что в ноябре 1941 года абсолютный минимум температуры под Москвой не превышал 18–22 градусов мороза, а среднемесячная температура составляла минус 6–8 градусов. В декабре же 1941 года, когда под Москвой началось советское наступление — абсолютный минимум достигал -31 градуса по Цельсию, а среднемесячная температура была на уровне -14,6… -15,2 градуса. Поэтому ничего удивительного в том, что после войны свои поражения наши противники валили на плохие русские дороги, да еще на происки мифического «генерала Мороза», который почему-то всегда становился на нашу, русскую сторону…
Навсегда запомнилось мне, с какой завистью смотрели пленные фашисты на наше добротное зимнее обмундирование: полушубки из овчины, ватные телогрейки и брюки, валенки. Хорошо помню такой случай: в сарае — большая группа пленных немцев, их человек 30–35, голодные, продрогшие, беспомощные. Один из фрицев, еще совсем молоденький, примерно того же возраста, что и большинство из нас, солдат, сидит на соломе, поджав под себя ноги, плачет, растирает грязными руками слезы по грязному же лицу и бормочет, показывая пальцем в разные стороны: «дорт рус, дорт рус, капут дойч зольдат» («там русский, там русский, смерть немецкому солдату»). Скажу прямо, советские солдаты с удовольствием наблюдали эту картину — униженных и жалких немецких пленных. Признаюсь честно, жалости к ним тогда совершенно не испытывал. Теперь мы знали об их варварстве не только из печати, но и своими собственными глазами видели, какие зверства творили они над жителями освобожденных нами деревень и сел Подмосковья.
Вскоре подразделение, в котором я служил, оказалось на Северо-Западном фронте, в районе Старой Руссы. Вслед за нами сюда прибыли еще два батальона лыжников-сибиряков. Наш батальон занял исходный рубеж в сосновом лесу, в трех-четырех километрах от переднего края. До нашего прихода на передовую 64-я стрелковая бригада моряков-тихоокеанцев, переброшенная на фронт с Дальнего Востока, предприняла здесь несколько лобовых попыток прорвать хорошо укрепленную оборону противника, но все было безуспешно. Моряки в тех боях были обескровлены и понесли большие человеческие потери. Их наступление выдохлось.
Мы расположились в землянках морских пехотинцев: в мерзлом грунте выдолблены небольшие ямы, примерно полтора на полтора метра и глубиной около метра. Сверху — легонький накат. Лаз, который прикрывался плащ-палаткой, на полу — еловые ветки. В такую землянку вмещались не более четырех человек, и только в лежачем положении, с поджатыми коленями, так как вытянуться во весь рост здесь не представлялось возможным. Забираемся в эту землянку, плотно прижимаемся друг к другу, как кильки в банке, смертельно уставшие — моментально засыпаем. Не раз я с блаженством вспоминал лагеря под Казанью, в которых нас до этого готовили к боям. Не зря говорят, что все познается в сравнении.
Валенки и рукавицы наши постоянно были сырыми, поэтому руки и ноги на морозе быстро начинали коченеть. Чтобы согреться, нужно было выбраться из своего логова, попрыгать, похлопать по бокам руками — и опять в землянку, чтобы вздремнуть минут пятнадцать-двадцать. Однажды я крепко заснул, не почувствовал, как начали коченеть ноги. И вдруг как будто кто-то сильно-сильно толкнул меня в бок. Я проснулся, и — о ужас! Пальцы одной ноги чувствую, а другой — нет. Мгновенная мысль: во сне обморозил ногу. А это равносильно для любого бойца умышленному членовредительству, со всеми вытекающими из этого последствиями. Быстро вылезаю из своей конуры, начинаю двигаться, прыгать. Среди бодрствующих бойцов у землянки оказался мой помкомвзвода сержант Рябоконь. Шепотом, чтобы не привлекать к себе особого внимания, говорю ему: «Я, кажется, обморозил ногу». Усадил он меня в сторонку, снял с моей ноги валенок и начал быстро-быстро своими руками растирать мои пальцы ноги снегом. Через четыре-пять минут чувствую в пальцах ноги тепло и ощущаю прикосновение рук сержанта. Потом начались жжение и ломота, но это уже была не беда. Я вышел из оцепенения, ведь меня буквально сломила мысль о том, что я могу быть обвинен в членовредительстве и даже предстать перед военным трибуналом как симулянт и вредитель. Такие случаи не фронте бывали, и, как правило, они заканчивались трагически для таких вот бедолаг вроде меня — расстрел перед строем подразделения или направление в штрафную роту…
И стало жалко уже не столько себя — ведь мне все равно рано или поздно погибать, — сколько своих находящихся в далеком тылу родственников. Ведь мой позор ляжет и на их голову. И вот когда я почувствовал, что пальцы ног живы, меня охватил неописуемый восторг. Мысли были примерно такие: «Я спасен! Я еще повоюю и покажу, на что способен!» Конечно, этот восторг протекал скрытно, но это было что-то необыкновенное. Как будто я заново родился. Из этого случая я извлек для себя очень полезный урок. Четыре зимы я провел в пехоте, на фронте. Были на передовой у меня и экстремальные условия, но я не позволил себе больше ни разу бесконтрольно заснуть на открытом воздухе, на морозе.
Окончание следует.
Воспоминания ветерана
записал Сергей БАЙКАЛОВ
Фото из открытых источников