Конечно же, вы замечаете за своими знакомыми или же за собой, что вероятнее: вам все более и более чуждо подлинное ощущение счастья, детское такое, или спокойное счастье монаха. Но и удовольствие в вашей жизни никуда не уходит. Более того, вы его, вполне возможно, получаете от страданий или от легкой тоски— этакой меланхолии. Но почему так? Когда такое происходит, мне всегда легче избавиться от негатива, написав об этом — тогда он магическим образом улетучивается, но вот кайф этот болезненный возвращается снова и снова, в какой-то момент жизни он даже меня почти сломал.
Синекдоха
Будучи еще зеленым студентом, я читал постоянно — вообще без разбору все, что ни попадя; и чем книжка грязней, чем больше она не похожа на то, что предлагала стерильная школьная хрестоматия, тем она была круче для меня и тем больше мне хотелось поглотить этот «райский запретный плод», распробовать, знаете, его и переварить, а уж после — впитать каждой клеточкой описанные автором его же страдания. А в основном в таких книжках были как раз страдания.
Их сочиняли те, кто не состоял ни в союзах писателей, ни в каких-нибудь других элитарных литературных клубах. В основном такие книжки писали те, кто был беден в плане экономическом, но ни в коем случае не душевно. Там авторы были, что писали о любовных печалях, они топили их в бутылке; там были те, кто рассказывал о своем опыте бездомности вплоть до ночевки на парковых скамейках.
Писали они о поисках еды в мусорных баках, о падениях в опиумные бездны в каких-нибудь диких притонах — вот что мне нравилось. Потому что всегда там был стиль и чувствовалась сила автора — та, которая и появилась, думаю, у него, когда он эти страдания наконец пережил и стал жить дальше, а такое меня очень вдохновляет.
И более всего мне заходило чувство уже после прочтения, когда эмпирически я как бы был этими авторами, с таким же багажом страданий и всем тем, что они в книжках своих описали.
И — ох! — это прекрасное вышеописанное чувство с каждым годом все более и более поглощало, и, наверное, страшно, но сейчас, спустя семь лет марафона впитывания, осознаю, что сломан и сломлен, ибо зря, зря в столь юном возрасте отдался с головой подобному роду литературы, а я — вроде как — писатель. С кем поведешься, от того и наберешься, помните?
И ныне я, прямо как Михаил Афанасьевич Булгаков, вынужден страдать от химеры, блажи, в коей видел свет жизни моей тогда, в юности, но на деле то была банальная тьма.
Вот же глупость.
И любовь — возможно, главная причина
Помните, как у Сергея Довлатова было в «Заповеднике»: «…Собственно говоря, я даже не знаю, что такое любовь. Критерии отсутствуют полностью. Несчастная любовь — это я еще понимаю. А если все нормально? По-моему, это настораживает. Есть в ощущении нормы какой-то подвох. И все-таки еще страшнее — хаос…»
Здесь он, конечно, говорит про любовь, но я склонен считать, что имеется в виду вообще вся жизнь со всеми ее аспектами и нюансами. Ибо любимая девушка или любимый мужчина — это, уверен, не самый большой кусок жизни, но он-то самый болезненный, когда потеряешь.
В восемнадцатом году потерял девочку, эта потеря выбила меня из жизненной колеи на три года, но сейчас такого себе не позволяю уже — то был первый сильный удар на моей памяти, и бьет он всех. И с каждым днем тогда, после расставания, я все пристальней всматривался в бездну, все больше жалел себя и страдал сильней.
Через силу, даже когда чувствовал, что отступает, накручивал себя с новой силой, пока в один летний день не обнаружил себя ранним утром на газоне в незнакомом мне прежде районе Абакана, и тогда-то я уже понял: так и помереть можно, на самом деле, хватит!..
Тогда с ужасом я осознал и то, что во мне еще ведра этой тоски, которую я так усердно в себя вливал на протяжении стольких лет — и от нее так просто не избавиться. Опорожнить себя получилось только написав обо всем этом книжку и сбежав из дома в путешествие по стране. И вот, когда ты один на один сам с собой, будь перед тобой лист бумаги или длинная трасса, тогда-то такого рода тоска и уходит, это несчастье, но никогда полностью организм в любом случае не покинет. И вот мой почти опустошенный сосуд тот периодически вновь набирается и своей полнотой снова начинает меня терзать — это уж на всю жизнь теперь, уверен.
Сейчас я переживаю достаточно стабильный период жизни — практически влюблен.
Вот только, как опять же говорил Довлатов, что-то меня в этой стабильности настораживает — я почти жажду, чтобы все закончилось, чтобы не ощущать в норме подвох, чтобы вернуться к хаосу, потому что он страшнее. Но привычней.
Ужас инфернальный, короче, который меня веселит.
Причем навести на инфернальные мысли могут любые действия мира. Даже со стороны моей пассии. Как псих, выискиваю фальшь в ней, а ее нет. Ни с моей стороны, ни с ее — я это понимаю, вот только меня это жутко настораживает.
И ведь знаю, что, лишись я всего этого (дамы своей, привычной работы или образа жизни) — сразу пойму, что сам виноват, сам довел. А это уже почва для страданий, а страдания — почва для письма, а письмо — образ жизни, который мне милей куда больше, чем все остальное в этом мире. Вот получу я вдохновение свое от потерь, и все пойдет по кругу снова. Пока чаша не наполнится вновь.
А все из-за того, что когда-то давно я полюбил тексты несчастных авторов так сильно, что до сих пор не могу найти ничего лучше в литературе, чем то, что было ими описано десятки лет назад. Казалось романтикой, а теперь — нет. Боль может быть стильной.
И знаете, я все утро пишу этот текст, и сейчас, ближе к обеду, меня будто бы отпускает; вот настрочил последние несколько абзацев и поймал себя на мысли, что они идут-то тяжеловато, а когда такое случается, значит, бумагу более марать не стоит — я спокоен. Глядя на этот текст, отчетливо понимаю: я болен. Мое видение мира меня же убивает, но как видеть его иначе — не представляю. Ничему не доверяю, кроме тех авторов моей молодости и тех текстов, которые сейчас льются из моей тяжелой головы…
Но иногда так приятно, знаете, будто я в своем биоме, он только мой, и никто его не увидит — я как свинья, а в грязь-то свинья тянется.
Владислав КОНСТАНТИНОВ
Фото из открытых источников