В прошлом номере газеты «Абакан» была опубликована статья Анны Коломиец, в которой она — молодой поэт — обозначает свой взгляд на литературное творчество. Зачем люди пишут слова, превращая их в стихи и прозу? И вот сегодня — продолжение начатого разговора.
Мое мнение такое: я всегда был писателем, всю свою жизнь — и вечность. Ну, только писать научился сильно позже своего рождения, однако это ничего не меняет — главное, что желание было, как говорится, а дальше «приложилось». В детском саду умом не отличался, писать и читать, даже считать учился дома с мамой; как сейчас помню эти депрессивные дни, когда вместо полезнейшей беготни на улице, валяния в грязи и получения синяков и ушибов в играх с камнями во дворе был вынужден сидеть за столом в спальне и выводить прописью буковки в школьной тетрадке.
Меня заставляли учиться…
…раньше, чем моих сверстников. Но первую свою книжку от корки до корки я прочел только летом между первым и вторым классом. Наша учительница строго настояла, чтобы каждый из учеников прочел какую-то там повесть про доктора Айболита, и на меня эта ее строгость произвела впечатление.
Было дело, сразу подумал: мне в любом случае конец, потому что в любом случае не планировал открывать эту скукотищу ни единого раза за все лето. А что в итоге? Я был единственным ребенком, кто прочел сказку — страх наказания все же взял свое. И был единственным ребенком в первом классе, кто пришел в школу, уже умея составлять слова в предложения, а кроме этого, умея эти предложения потом ловко прочитать.
Спасибо маме за это. Сильно после, уже к концу школы, когда у меня на несколько месяцев полностью вышел из строя компьютер, а с ним отмерла и моя радостная возможность играть в компьютерные игрушки, я столкнулся с проблемой — чем себя теперь занять. Я вырос достаточно поздно. С девочками начал гулять как раз именно в девятом классе, до этого мое свободное время было занято компьютером.
И кроме как в книгах искать спасения от скуки нигде больше не получалось. Поэтому, если настоящим писателем я стал, когда написал первое школьное сочинение (вот так!), то настоящий читатель во мне вырос только к семнадцати годам. И — ох! — то было великое время.
За месяц я открыл для себя мир книжной фантастики, глупых бульварных детективов Рекса Стаута, русской классики (Тургенев, проза Пушкина, что-то из Шолохова и т. д.). И в это же самое время я понял, что сам хочу что-то подобное написать.
Наверное, самый мощный пинок в то время мне дал Булгаков.
Я штудировал его ранние рассказы, осилил «Записки юного врача». Вспыхнуло ярким пламенем желание писать самому, но резко себя осадил — еще рано, мне лень, решил. Однако следом пошли его рассказы о Москве, помню один из них — про коммуналку и петуха — он был хорош. Правда, при чем там петух — решительно забыл.
Однако фраза Михаила Афанасьевича в самом начале рассказа мне запомнилась, там что-то было про крики в коридоре, про женщину, которая орет рядом с ним, а автор все пытается (тщетно в итоге, но пытается) читать Марка Твена. Да так это было круто все описано, что я до сих пор помню все описания и настроение в том отрывке.
Но взорвал скорлупу моей лености, открыв миру гениального меня-писателя, конечно, Рэй Бредбери и его миллиард-графоманских-рассказов, таких тягомотных, многочисленных, что диву даешься — как он мог столько написать, притом тривиального?
Однако именно это мое чувство, что я могу написать лучше, и заставило в конечном итоге сесть и шариковой ручкой в своей школьной тетрадке по литературе написать рассказ. Их было, кажется, десять. Десять разных, уродливых и глупых, рассказов, а потом, через месяц, родился тот самый (фантастический про свинью-мутанта), который стал лучшим в республике Тыва на каком-то конкурсе молодых авторов.
И именно в тот момент, когда мне жал руку министр образования Тывы, громогласно сравнивая меня почему-то с самим собой в юности, понял — вот я себя и нашел. Буду зарабатывать на жизнь творчеством, письмом.
Но кто же знал, что это так трудно…
…потому что в момент осознания своей гениальности в этом ремесле, радуя себя тщеславными мыслями, будто я нашел себя раньше всех своих сверстников (в то время, да и до сих пор пугающее множество моих друзей вообще не понимают, чему посвятить жизнь, какой профессии, какой ориентир выбрать), я решил, что можно уже и не писать ничего. И не писал. А что? Я же уже умею. Но то была, разумеется, странная ошибка.
А потом случилось озарение: писать хорошо могла только сотня человек за всю историю нашей цивилизации; десятки писали отлично; и только дюжина, может, были в этом деле беспрекословно идеальны. Они были гениями. И как только я понял, что не нахожусь ни в одном из этих списков, опустились руки с клавиатуры под нее — и к пяткам.
Тогда сложился в три погибели и лежал, запутавшийся, так несколько лет.
Благо у меня были и остаются друзья — те, кому я уже тогда раструбил о своем призвании, да так ловко и убедительно, что они, не читая меня ни разу, были уверены, что я писатель. И мне обязательно нужно писать. Да и в любом случае с каждым годом жизни без использования спасительного ремесла становилось все гаже жить, все труднее справляться с тяготами, а когда пишешь — становится легче. Это я обнаружил сразу же, но потом лень взяла свое.
Любовные потери, проблемы в учебе (уже в университете), денежные — какие угодно. Все больнее и больнее меня они били. Алкоголь, кстати, тоже в этом перечне нерешенных проблем, потому что я прочел как-то у Керуака, он цитировал Эмерсона: «…Я освобожден и весел, когда вложил душу в работу и сделал ее как можно лучше…» О каком освобождении можно говорить, когда даже не приступаешь к работе, а все поощряешь себя той же самой выпивкой или тщеславными мыслями о собственной гениальности? В итоге я реально осознал настоящую истину этой жизни: «Когда мы рождаемся, каждый из нас гений априори, но уже в двадцать пять лет для этого звания нужно чтонибудь сделать».
На моей левой руке татуировка…
…«Пиши и станет легче». Что она означает? Любая деятельность, не обязательно творческая, для иных она может даже представлять собой копание в почве цветочных клумб, приносит нам истинное удовольствие, но для его получения отдаваться нужно делу всецело. Оно должно быть этаким солипсизмом или эрзацем на момент, когда сбегаешь от рутины жизни в новизну непривычного тебе дела.
Писательство (мы говорим о художестве, об искусстве — не о журналистике) в какой-то момент доставляет такое мощное удовольствие, выброс дофамина, что как раз и вызывает ощущение освобождения и веселья. Как у Эмерсона. Но только когда вложил душу в работу и сделал ее как можно лучше.
Дофамин — для писателей своеобразный наркотик, как для экстремалов — адреналин. И уж поверьте, если всерьез занялся письмом сегодня (а я занялся; как обычно — в последние часы выходного дня, перед рабочей неделей), не встану со стула, пока не почувствую удовлетворение. Вот для чего я пишу.
Однако есть и другая сторона медали. Любой рассказчик, любое повествование, которое мы когда-либо с вами читали — это чистой воды эгоизм. Автор заранее решил, что именно сейчас готов что-то вам сказать беспрекословно важное, а вам всем нужно на этот его потуг мысли обязательно потратить время.
Он злоупотребляет вашим временем.
Проблемы сочинительства
Спустя все эти годы, которые посвятил сочинительству, стал замечать: я все злее. Тексты — отражение меня. И это отражение с годами меняется. Самая сильная злоба была у меня вначале, я ее быстро постиг и отбросил — это осознание долгой, утомительной работы перед тем, как стать мастером в ремесле. Опять же, лень — но это не серьезная преграда.
Вторая злоба — она сейчас. Одновременно заставляет писать и вызывает жгучее желание бросить все и уйти в рыбаки — я говорю о страхе. Боязнь исчерпать свой сосуд «по-хемингуэевски», сосуд творчества. Писательский кризис. Неспособность получить удовольствие от рутины. А сейчас письмо для меня — как раз рутина.
За последние полтора года работы журналистом слог мой сильно изменился. Не в лучшую сторону, кажется. Я все меньше писатель, все больше телевизионщик — все более краткий. Не смешной, потому как нейтральный. Новый формат — значит, новые проблемы. Французский писатель Фредерик Бегбедер как-то сказал, что ушел из журналистики в рекламу, чтобы получать столько же (а то и больше!) денег за меньшее количество слов; Маяковский писал «лесенкой», кажется, точно по такой же причине — много нужно слов для масла на твоем хлебушке.
Невозможно всегда сочинять хорошо, если сочиняешь «периодически». Нужен отдых, смена профиля — нужна, в конце концов, жизнь. Поэтому лучшие писатели, самые долгоиграющие и не выгорающие — какие-нибудь плотники. А я, кажется, попал в свое время в ловушку, и мое решение стать писателем по-настоящему изменило жизнь, однако с его последствиями я пока не научился справляться. И само мое писательство — страшное оружие, которое ранит исключительно меня. Наверное, это и есть мазохизм.
Владислав КОНСТАНТИНОВ
Фото из открытых источников